Киевский художник Владислав Шерешевский — человек выдающийся во многих отношениях. И дело вовсе не в том, что он входит в небольшую обойму мэтров отечественного арт-движения. Скорее, он в нее не помещается — никто, кроме него, не пишет так остроумно, цинично, весело, задорно и отвязно. При этом получается у мастера не безделушка, а крайне серьезная и качественная живопись.
Любит Владислав Шерешевский и лингвистические шутки — например, картинка с изображением обтянутых в джинсы женских бедер (зиппер прописан особенно тщательно) называется «Растегай», грубо, фактурно слепленная из краски птица — «Лебидо», а изображение медвежьей шкуры на полу — «Уронили мишку на пол». Но и в сентиментально-трогательном портрете лошади в фате («Кому и кобыла невеста»), и в «обнаженке» Натальи Гончаровой («Она любила Пушкина»), и в картине, на которой низенький Тулуз-Лотрек следит за надевающей чулки высокой барышней («Великий художник. Тулуз 2»), шутка не переходит в пошлый стеб. Ибо, кроме юмора, в его работах есть сочный, живой мазок, а так выстраивать многофигурные композиции уже даже не разучились — просто перестали учиться. Но самое, пожалуй, главное — Шерешевский очень тонко чувствует нюансы и оттенки и умеет так расставить акценты и выразить детали, что даже над полотном с детишками, выстроившимися за бесплатным супом («Джорж Сорес»), хочется то смеяться, то плакать — есть во всем этом большая душа.
Ген живописи и живописца
— Мне всегда было интересно, как соотносится то, что вкладывает в работу художник, и то, что думает, глядя на полотно, самый обычный человек. Давайте проведем небольшую проверку — я вам скажу, какие самые первые ассоциации при взгляде на ваши работы возникли у двух моих приятелей, которых я пригласил на вашу выставку, а вы уточните, имеют ли эти ассоциации какое-то отношение к той реальности, в которой формировались картины. Итак, мой друг врач, увидев ваших жутковато-смешных детей, тут же вспомнил, что есть такая генетическая патология — синдром Тернера-Шерешевского. Что-то связанное с деформациями тела и проблемами роста. Его очень позабавил этот невольный каламбур.
— Начнем с того, что этот Шерешевский — не просто однофамилец. Это дядя моего дедушки по отцовской линии — знаменитый академик, который пострадал по «делу врачей». С другой стороны, в портреты этих деток я никакой патологии не вкладывал — для небольших форматов лишь головы чуть увеличил, чтобы показать больше души.
— Второй мой товарищ, психолог, только встав перед вашими работами, тут же сообщил, что это гениальное решение для портретов обеспеченных людей на постсоветском пространстве — и вы должны быть просто засыпаны заказами.
— Да, заказами таки засыпан— сегодня. И даже от некоторых предложений отказываюсь. Но не все так просто. Раньше мне все говорили — такие портреты некоммерческие, никто не будет заказывать. Но потом появились деньги не только у маргиналов, но и у людей, которые когда-то закончили институты.
Знаете, где-то в середине девяностых многие ребята, заходившие на огонек в мастерскую — просто посидеть за рюмкой коньяка, говорили о моих картинах: «Если бы у нас были деньги, мы бы себе такое купили». Не прошло и нескольких лет, как у многих деньги появились — вот и покупают.
— Наконец, мои собственные ассоциации от первого взгляда на ваше творчество. Пожалуй, самые банальные: Шагал и Хармс.
— С подражания Шагалу я и начинал — еще на старших курсах института. Эдакий Шагал украинского разлива. А Хармс одно время был моим любимым писателем — перечитывать его уже не получается, он запоминается наизусть. Да, Хармс — это наш человек!
Блокноты и девочки как поворотные этапы
— Иногда люди считают определяющим моментом своей судьбы сущий на первый взгляд пустяк. А что сделало вас художником?
— То, что мой дедушка с маминой стороны был партийным работником. У него был кабинет, стол, куча чудесных карандашей и груда блокнотов — постоянно дарили члены различных делегаций. По телевизору тогда (я 1964 года рождения), слава Богу, смотреть было практически нечего, и когда я приходил к нему, то садился и рисовал. Вот мой старший сын Вася (ему сейчас 17) бросил рисовать еще в 5—6 лет — что поделаешь, дитя компьютера.
Когда пошел в школу, пришлось в соревноваться с приятелем Сашей из артистической семьи — мы были влюблены в одну девочку. Он хорошо рассказывал и показывал, а я рисовал — так и воевали за нее. Она, кстати, не предпочла ни одного из нас.
В первом-втором классе писал детские книжки с иллюстрациями. Родители видят: человек способный растет, и отправили меня в студию к одному художнику. Но меня оттуда выгнали.
— За поведение?
— Конечно, за поведение, не за рисование же. Я был, без сомнения, не прав — избил пластилиновый бюст Бетховена, который лепила старшая девочка. Показывал ребятам, как сворачивается набок нос, если правильно по-боксерски ударить.
— Пострадали за пропаганду спорта.
— Да, спорт я всегда любил. Занимался плаванием, борьбой, потом культуризмом. Приехал как-то папа в спортлагерь и говорит: поехали, сынок, поступать в художественную школу — так сказала мама. Мама у меня химик, кстати, а папа врач — так что пошел я не по их стопам.
Поступил в республиканскую художественную школу им. Шевченко на Сырце. Там я рисовал, но не напрягался. Когда в определенном возрасте стал увлекаться девочками, начал отставать. А потом мне это не понравилось. Опомнился, и в последнем классе догнал и перегнал одноклассников.
После школы поехал поступать в Таллинн — свободы искал, да и школа графики там была выдающаяся. Получил на экзамене все пятерки, а на последнем, по композиции, — двойку. Больше всего меня поразило, что парочка симпатичных эстонок, которым я помогал сделать рисунок и живопись, поступили, — а я нет. Ни до этого момента, ни после я таких красивых эстонок не видел. В общем, загремел в армию.
— Ни у одного художника не видел дембельского альбома, хотя другим альбомов они нашлепали множество. Держу пари, у вас его тоже нет.
— Нет. Но я хотел сделать себе подборку шикарных фотографий, которых не было ни у кого, — я ведь снимал. Но за две недели до дембеля мои чудесные фотографии украли. Обидно было.
После армии поступил в Киевский художественный институт на книжную графику. Думал о московском полиграфическом, но влюбился в одну девочку, а она поступала в киевский. Вот и я сюда стал готовиться. Правда, к моменту поступления наш роман закончился, но деваться было уже некуда.
— Вижу, девочки оказали серьезное влияние на вашу судьбу — вполне сравнимое с блокнотами дедушки. Вы когда женились-то?
— Еще на четвертом курсе института. Напишите, кстати, что первый и последний раз — жена ведь читать будет.
Почему у депутатов нет друзей
— Давайте поговорим о коммерческом успехе — как вы нашли свой путь?
— Перед дипломом на всю заначку купил красок, холстов и вопреки всему написал семь двухметровых картин — очень отвязных, совершенно на первый взгляд «непродажных» — что-то нащупывал. Это было летом 1991-го, а осенью какие-то сумасшедшие американцы зашли на выставку и купили все семь. По безумной цене — по 150 долларов, кажется. Я сразу стал чуть ли не самым богатым художником в Украине (смеется). Это был первый урок простой истины: делай, что нравится, и деньги тебя сами найдут.
А красок в Киеве уже не было. Я поехал в Москву и на 200 долларов накупил их там — еле привез два огромных ящика, тащил на «кравчучке». Это теперь на эту сумму много не купишь…
Полтора года красил большие картины — тогда очень непопулярный формат. В конце концов приехал какой-то безумный немец и купил все. Дешево, но все — и снова я стал самым богатым. Второй урок на ту же тему — нужно делать, что хочется.
Мои работы, например, никогда не покупают «под интерьер». Никто не спрашивает: «Где же я это повешу?» Это уже показатель того, что мне удалось перешагнуть за рамки «оформительского искусства».
Теперь, если я пишу, не думая о коммерции, то, во-первых, картина получается удачной, а во-вторых, рано или поздно приходит достойный человек, который понимает ее на уровне создателя, то есть меня, и при этом у него есть деньги для ее покупки. Картина попадает в хорошие руки, а у хорошего человека и друзья хорошие, которые увидят ее, поймут и придут ко мне — за другой.
А вот когда какие-нибудь депутаты что-то покупают, после них никто никогда не приходит. Наверное, у них нет друзей?
— Картины у вас очень веселые. Это потому что вы сами любите юмор или просто требование стиля?
— Сам по себе я веселый. Точнее, и грустный немного, но люблю сказать что-нибудь так, чтобы цитировали. Не искрометный, не люблю быть во главе стола — мне это уже не близко. Заводилой был в школе, в институте. Но чем больше работал, тем больше заворачивался вовнутрь. Теперь у меня совсем другой характер.
— Вы как-то очень обособленно смотритесь среди коллег по цеху. Кажется, на вас даже ярлыка никто не смог еще повесить — никак название вашему направлению не придумают. Я вот, кроме митьков, вообще не смог вспомнить никого, кто делал бы живопись смешной. Не одиноко вам?
— Да, таких, как я, в Украине больше нет. Меня раньше совсем не звали участвовать в групповых выставках — ну куда такое приткнешь? Даже агенты меня не ищут — они привыкли вести сразу несколько художников одного направления. Но мне уютно и обособленному. Ко мне люди сами приходят. Началась, наверное, вторая половина жизни, когда имя работает на человека. Хорошо, конечно, но грустно — увы, эта половина последняя.
— Когда у вас ближайшие выставки?
— Одна, «Женский день», откроется 6 марта в галерее «Триптих». Другая, крупная, — в сентябре в Украинском доме: «Большие картины большого художника». Давно не писал больших картин. Это коммерчески проигрышная штука, но хочется иногда и проигрышное что-то сделать. Если все время выигрывать, не остается стимула для роста.
