Для страны Чернобыль стал катастрофой, для сотен тысяч судеб — трагедией, но есть люди, для которых взрыв реактора послужил толчком к поиску себя, своего предназначения в этом мире.
Основатель художественной галереи Art-Insight Виктор ЖУРАВЛЕВ — бывший офицер. Но «бывший» — на языке штатских, сам он продолжает считать себя офицером.
Под Ковпаком
— Я оканчивал киевское высшее общевойсковое училище. Его уже ликвидировали, как и многие военные училища. Наше славилось на всю страну. Правда, не только героями. Например, Резун (тот, который Виктор Суворов) учился на том же, что и я, разведфакультете.
— Но что вы, военный разведчик, делали в Чернобыле?
— В 1986-м я служил в Чапаевской мотострелковой дивизии. Это Лубны Полтавской обл. Командовал разведротой. Субботним вечером повел солдат в кино. Сидим смотрим. И тут тревога. Двинули на Чернобыль. Там дислоцировались в с. Карагот (12 км от ЧАЭС). Занимались ограждением зоны, чтобы туда не могли проникнуть люди. Оборудовали инженерно-технические сооружения охраны: сигнализацию, световое освещение, «колючку» — все как на границе.
Очень много людей из нашей дивизии погибло. Я имею в виду резервистов, призванных из запаса. Особенно из числа тех, кто на реакторе сбрасывал графит. Человек выбегал в освинцованном халате, хватал кусок и кидал вниз. Потом три дня выходных, потом еще пару раз на крышу и домой.
Чернобыль — очень хорошая школа жизни, сразу видно, кто как себя проявляет. Начальник особого отдела, например, не разрешал писать реальные дозы радиации — выводил среднеарифметическую по роте. А ведь даже в пределах одного участка на одном месте мог быть один уровень радиации, а буквально через 10 — 15 м — совершенно другой.
Мне же, считаю, повезло: пришлось всего лишь уволиться по болезни. В 89-м. Все было с почестями. Как в кино: «отрез на шинель дали, сапоги», капитанские погоны, тройной оклад одноразово. Такое трогательное было расставание с армией! Но и мучительное. Я ведь родился в семье потомственного военного. В военном доме на Липках. Соседом сверху был Сидор Артемьевич Ковпак. Угощал меня яблочками. Отец прошел всю войну. Все его друзья — фронтовики, поэтому вопрос выбора профессии передо мной никогда не стоял.
Закон корней
— Открою секрет: о вас мне рассказал киевед, друг нашей редакции Виталий Васильевич Ковалинский. Дал почитать ваши рассказы о Киеве: «мемуары» школьника 70-х, курсанта 80-х, воспоминания ваших старших друзей о годах оккупации. То, что вы собираете воспоминания киевлян, это…
— …потребность зафиксировать прошлое. Сродни мотивам, которые движут фантастами, только с обратным знаком. Сейчас в Киеве население очень сильно увеличилось. Но не естественным демографическим путем, а посредством миграции. Я ничего не имею против приезжих, но им неведома «бытовая» история Киева. Та, которая передается родителями, бабушками и дедушками, наставниками. Коренным киевлянам нужно дорожить корнями.
— Несколько ваших рассказов записаны со слов некоего Якова Исааковича. Я, кажется, догадываюсь, кто это. И что он — один из тех наставников, о которых вы только что вели речь.
— Яков Исаакович Бердичевский — основоположник, пожалуй, единственного в мире государственного музея Пушкина на базе частной коллекции. Свое собрание (а это все, что связано с пребыванием Пушкина «на Украйне», а также масса первых изданий поэта) он подарил Киеву с одним условием — на его основе должен быть учрежден государственный музей. Что и произошло в 1999 г.
Увы, нынешние отцы города этого не помнят или не знают. Якову Исааковичу в марте исполнилось 79, но это не было замечено даже музейной и литературоведческой общественностью.
— Как вы познакомились с Бердичевским?
— Я с детства коллекционировал монеты, книги. Продолжил этим заниматься и после увольнения из вооруженных сил. Где-то 15 — 17 лет назад мне потребовалась консультация. Так я вышел на Якова Исааковича. Он признанный патриарх среди библиофилов, писатель, хранитель русского языка, владелец самого крупного собрания русских экслибрисов. Но Бердичевский оказался носителем всеобъемлющих знаний не только как искусствовед. Это человек большой жизненной мудрости. Вот и «прилепился» я к нему. Находил у него ответы на многие вопросы. В трудное время получал ценные советы.
Понятно, что первые свои пробы пера я с чувством страха показал Якову Исааковичу. Он сказал: «Это не только имеет право быть, но и есть надежда на успех».
— Поддержка выпуска историко-документальной серии книг «Киевские миниатюры» — тот же порыв — остановить мгновение?
— Вы затронули очень щекотливый вопрос — о мотивации поступков. Например, какой-то миллиардер построил больницу, а какой-то миллионер помог одному больному. Для нуждающихся это, конечно, существенная помощь, но для самого дающего — песчинка. Для него это вряд ли является поступком. Он себя не ущемил и ничего от себя не оторвал. Не менее важна и суть этих деяний. Если мотив — разрекламировать себя и потом на этом же заработать денег или потешить тщеславие — это не духовный поступок. Но я знаю много людей, которые помогают, не афишируя.
Так вот, в случае с финансированием «Киевских миниатюр» вынужден вас разочаровать. Когда я занимался фармацевтическим бизнесом, пришла идея заказать кому-то популярное исследование истории аптечного дела в Киеве. Яков Исаакович указал на Ковалинского. Мол, прекрасный историк, музейщик, писатель — о чем только не писал: о банках, публичных домах, особняках Киева… А об аптеках — нет. Так что мотивация была — престиж своего дела поднять.
— Как «мотострелок» стал «фармацевтом»?
— Очень просто — надо было что-то кушать, кормить семью. Начал с «классики жанра» — стоял на базаре. Двоюродный брат с женой шили спортивные костюмы, а я продавал. Сослуживцы, проходя мимо, не могли сдержать улыбки. Потом мебель продавал, потом канцтовары. Машины гоняли из Германии. Затем стали дилерами «Токайских вин».
Одна моя знакомая, которая работала в турагентстве, как-то позвонила: «Виктор, надо людям помочь». Рассказала, что одного канадца, работавшего на швейцарскую фармацевтическую фирму, послали на Украину провести маркетинг и подготовить почву для выхода на местный рынок. Но в первые же дни он влюбился в переводчицу. И стали они радоваться жизни вместе. Это, естественно, сказалось на бюджете, выделенном на представительские расходы. А тут едет проверка. У него финотчеты о переговорах в ресторане имеются, но «переговоры» эти он реально вел только со своей переводчицей. Что делать? «Ты не мог бы сказать, что будешь заниматься фармацевтикой?»
Мы проверяющего приняли в своем офисе, хорошенько так угостили токайскими винами. Ему все понравилось. Подписали контракт. Через месяца два приходит новый контракт, объясняют, что в том какая-то юридическая ошибка была. И так раза три-четыре. Я даже облегчение почувствовал: вроде как «съезжают» потихоньку. Проходит полгода, и тут извещение с таможни: поступила партия медикаментов. Начал работать контракт. Ну и пошло дело.
Фармацевтика оказалась самым симпатичным мне бизнесом. Во-первых, он наиболее прозрачный (самая понятная и предсказуемая система налогов и сборов), и, главное, здесь очень много женщин. И все они в фармацевтике добрые. Потому что здесь, как и в медицине, нужно с душой относиться к клиенту — только тогда происходит настоящее исцеление. В сети наших аптек сложилась такая атмосфера, что даже стали выпускать собственный журнал. Не хочу называть его корпоративным — скорее семейный. «Играй, гормон!» называется (аптеки-то гормональных препаратов).
От пушек к музам
Но бизнес все же — это не мое. Когда проблема физического выживания снята, особенно остро понимаешь, что это — программа-минимум для человека. Я знаю немало людей, которые и в зрелом возрасте хотели бы учиться, познавать что-то новое. Но у них нет такой возможности. И если уж Господь дал шанс заняться тем, что полезно для души, надо это использовать.
— Я вот вижу партитуру Баха на столике. Ваша?
— Моя. Э-э… тренируюсь.
Знаете, тяга к музыке у меня всегда была. Я ведь старый «балочник»*. У меня есть друг — полковник Вихляев — в госпитале служит. Я с ним познакомился, когда после Чернобыля там лежал. И он как-то пригласил меня в гости. А у него дома рояль. Я был под таким впечатлением от игры Вихляева, что говорю ему: «Сережа, ты не смейся, но я тоже так хочу». Он отвечает: «Понимаешь, Витя, этому нужно очень долго и кропотливо учиться. Готов ли ты?» — «Готов!»
______________________________
*«Балка» — кочующее место в Киеве, где в советские времена меломаны обменивались и торговали импортными пластинками. Кочующее, потому что после разгона милиционерами «Балка» возрождалась через неделю в другом месте.
Я уверен, что в любом настоящем деле важно пройти начальный этап. Это как прыжок с парашютом: полет — наслаждение, но важно сделать первый шаг в пропасть. Здесь я начальный этап уже преодолел и теперь «в процессе».
— Вы женаты? Были ли женаты, когда проходили тот — начальный этап? Были ли у вас уже дети? Я к тому, что далеко не каждая вторая половина одобрит лишние трудозатраты мужа в борьбе за такое эфемерное счастье, как умение играть на музыкальном инструменте.
— Уже был женат, были и дети. Но кто сказал, что брак — это кабала, которая отягощает обоих? Это союз, который окрыляет и раскрепощает. Когда один помогает другому. Разве брак должен быть препятствием развитию личности?
Но вернемся к Вихляеву. Сергей меня познакомил с обаятельным преподавателем игры на фортепиано Анжелой Фандеевой, а она уже — со своими приятелями-музыкантами.
— Я так понимаю, в числе приятелей — и знаменитый струнный квартет Collegium, и очень востребованная в последнее время пианистка Ирина Стародуб, и другие участники вернисажей в Art-Insight. Вы им тоже помогаете?
— Я бы не называл это помощью. Так, периодически, чем можем.
— А как родилась идея галереи? Впрочем, я вижу фото, где вы рисуете.
— И к этому тяга с детства тоже была. Но «обломали».
«Вот те крест, что некрещеный»
1 сентября 1965 года иду в первый класс. Последний урок — рисование. Учительница Вера Ивановна говорит: «Рисуйте кто что хочет». Я решил изобразить Киев. Ну а для меня как-то сложилось так, что символ Киева — лавра. Начал рисовать.
А родители в это время ждут за дверью. Отец — с двумя арбузами, как положено: праздник же в семье. Вера Ивановна подходит ко мне, видит кресты на куполах и меняется в лице: «Мальчик, как твоя фамилия?» Услышав ответ, выбегает в коридор: «Кто отец Журавлева? Вы что, верующий?» А тот: «Кто — я?! Да я военнослужащий!» — «Пойдите посмотрите, что ваш ребенок делает». В общем, заставили нарисовать выезжающую из ворот лавры пожарную машину, а колокольню переделать в каланчу, замазав кресты.
И мне, конечно, было совершенно непонятно — с одной стороны, «рисуйте что хотите», а с другой — такой реализм не подходит.
Но потребность в рисовании где-то затаилась. И когда появилась возможность, начал и этим заниматься. Писать маслом научила Татьяна Стрижевская, прекрасный художник. Я ей очень благодарен. Татьяна Валерьевна познакомила меня со своими коллегами. Замечательная компания. Где-то надо было собираться, обсуждать что-то. Так и организовали на этой почве галерею.
— Насколько я понимаю, в ней может выставиться любой талантливый художник, не обладающий еще именем.
— Немного не так. Знаете, сейчас выставляются все кому не лень. Чем хороша была советская власть — она ставила хоть какой-то заслон. Сегодня же без содрогания смотреть на основную массу того, что называют искусством, невозможно. Я не против того, чтобы все пели или рисовали (как я, например). Но «втюхивать» это… У нас нет задачи выставить всех.
Подавляющее большинство нынешних галерей — коммерческие. Там художники платят за то, чтобы выставиться. За исключением действительно мастеров, которые, выставляясь бесплатно, приносят известность галерее.
Не секрет, что для того чтобы стать членом Союза художников, нужно сделать столько-то выставок. Я никоим образом не против подобной деятельности. Если люди хотят выставляться — почему нет?
Но у нас другое направление. Мы называемся Art-Insight. Insight означает «внутрь». Внутрь себя. То есть прежде чем смотреть по сторонам, разберись в себе. Мы выставляем художников, близких нам по духу. По духу познания. Познания себя.
Вот, например, у нас недавно была выставка Ященко**. Человеку за 60. Старший научный сотрудник Института проблем математических машин. И он не смог сопротивляться дальше и начал писать. Для кого он это делает? Не для заказчика, не для зрителя и даже не для себя. Он просто делает. Душой. Его картины со строго профессиональной точки зрения не отвечают всем необходимым критериям. Но они несут такой заряд добра! Это же не секрет, что художник, когда пишет, передает свое душевное состояние. И картины являются проводниками этого состояния.
На пике голодоморной кампании художникам был брошен призыв «Даешь картины о голодоморе!» И один мой знакомый написал страшнейшую такую картину в угоду этой кампании. И это здоровенное полотно повесили в одном учебном заведении. Так сторожа взмолились: «Не можем тут на ночь оставаться — уберите!»
Художник не имеет права писать в негативном состоянии. Оно обязательно передастся окружающим. Поэтому тем, кто покупает картину, я рекомендую обязательно смотреть на художника. Конечно, бывает, что и по полотну можно стопроцентно судить об авторе. Яблонская, например, «Утро». Там все ясно.
И наша галерея для таких картин — для ясных.
