Фото starkiev.com
Я родилась на столичной Оболони. Семьи моих родителей жили одна над одной: мама и ее семья — на седьмом этаже, а папа со своими — на восьмом. Поэтому мне не приходилось особо никуда ездить, чтобы повидать разных бабушек и дедушек.
Несмотря на то что уже в мои пять лет мы с родителями переехали в новую квартиру на Троещине, самые яркие детские воспоминания связаны именно с Оболонью. Я постоянно проводила каникулы у бабушки, через дорогу от нее живет моя крестная, там же, рядом, жили и другие друзья моих родителей.
Один балкон бабушкиной квартиры выходит в сторону Московского моста. Сейчас его не видно, он надежно скрыт за толщей многоэтажных застроек. Но когда-то, выходя на этот балкон, можно было увидеть верхушку моста и услышать гул проезжающих по нему автомобилей. Бабушкина кухня выходит на другую сторону. Когда я была маленькая, то любила смотреть в это окно куда-то вдаль: слева и справа горизонт обрамляли края соседних домов, прямо была автомобильная дорога, заворачивающая на клумбе, а за ней виднелась водная гладь — залив «Наталка». Но это когда-то. Сейчас, конечно, никакой воды из окна не видать и в помине. Одни только новостройки на новой набережной, вдоль улицы Героев Сталинграда.
Там, где сегодня тянется длиннющая Оболонская набережная, раньше не было почти ничего. Были высокие дубы, где я гуляла вместе с дедом, и даже пару раз мы находили в этой дубовой рощице съедобные грибы. Еще была густая зеленая поляна, отороченная густыми и разлогими фруктовыми деревьями. Там, под огромной шелковицей, мои родители любили устраивать семейные пикники и отмечать дни рождения на природе. Помню, что любила бегать и играть там. Срывала с кустов плоды акации — длинные стручки с маленькими черными бубочками, и рассыпала их вокруг, делая «салют».
Осенью я собирала цветные листья разного калибра, чтобы вложить между страничек в какую-нибудь толстую, пахнущую пылью книгу с бабушкиной полки, высушить и сделать гербарий. Зимой я и другие дети катались на санках, а некоторые взрослые — на коньках на озере «Вербное», где папа однажды сломал руку. Весной, когда только-только сходил снег и уже вылазило первое теплое солнце, мы с папой ходили гулять на набережную, где собирали «котики» — молодую, цветущую вербу, чтобы потом подарить маме или бабушке. Помню, как смотрела в небо и ждала, когда же вернутся «с Юга» птицы. И тогда мне хотелось нарвать побольше тонких и гладких вербовых прутьев, чтобы смастерить из них гнездо. Птицы вернутся, а тут раз, и гнезда для них готовы, думала я.
Летом мы ходили купаться и загорать на озеро «Вербное». Я лепила замки из желтовато-бежевого песка и собирала остроконечные черные ракушки — водяных улиток. Они пахли илом, грязью и влажностью. Бабушка никогда не плавала, только окуналась и выходила обратно на берег.
«Я умею плавать как камень, только в одном направлении — на дно», — всегда говорила она, объясняя, что за всю жизнь так и не научилась плавать и свободно чувствовать себя на воде.
Мне рассказывали, что когда-то давно это озеро было еще шире и больше, окруженное густой дремучей зеленью, и в нем даже водились бобры. Но с застройкой окрестностей, конечно, ситуация кардинально изменилась. Кажется, что еще тогда, в моем детстве, оно было намного чище, чем сейчас. Честно говоря, сегодня я бы не рискнула искупаться в этом водоеме. Хотя желающих там всегда полно.
На том же озере, а еще — в специальном месте на оболонской набережной папа нырял в черном аквалангическом костюме с маской и трубкой, а потом доставал со дна серо-зеленых скользких раков. Их глаза напоминали маленькие черные бусинки — словно бисер. Специальное место — это такая площадка ближе к Московскому мосту, где из насыпи береговой линии над водой торчит кусок бетонной трубы.
Там же, чуть дальше, до сих пор сохранились остатки Сталинского метро — огромный бетонный кессон, или труба, как ее попросту называют. Наружу высовывается лишь ее верхняя часть, выход наверх, основная же часть уходит под воду. Предполагалось, что такие подводные тоннели должны соединять город под землей и под водой: благодаря диаметру в них могли бы свободно проходить не только автомобили, но и даже поезда. Однако с конца 90-х и дальше кессон стал популярным местом для тусовок неформалов, местной молодежи и иногда — наркоманов. Вся эта публика оставляла за собой лишь стойкий неприятный запах мочи, пустые стеклянные бутылки, пакеты и тонну окурков.
Еще было много пеших прогулок — не столько ради развлечения, сколько вынужденных. Маршрутки тогда еще не ходили в принципе, потому мы с бабушкой, собираясь на электричку на дачу, всегда прогуливались до метро пешком. А уже после окончательного переезда на Троещину, когда приезжали к родственникам на Оболонь в гости, всегда приходилось выходить наверху, на остановке, что на съезде с Московского моста, и идти дальше пешком. Уже потом появился автобус №73 и куча маршруток.
Еще — странные названия улиц: Лайоша Гавро, Мате-Залки… Всегда удивлялась, кто эти люди и почему их фамилии так странно выговариваются. Переименовали их только сейчас, после закона о декоммунизации. И гастроном «Дунай», название которого всегда ассоциировалось у меня маленькой с чем-то серьезным и грозным, то ли Казак Мамай, то ли что-нибудь от слова «дуть», как сильный холодный ветер. Наверное, как тот, что дует с Днепра зимой.
Читайте также: Детство на ДВРЗ: «Белое братство» и загадочный лес;
Дарница босячки и пай-девочки;
Подписывайтесь на нас в 
, читайте в 
, следите в 
и загляните в 
.
