Пассаж, вид на Крещатик. 1944 год. Коллекция Козлова К.П., фото из Центрального государственного архива кинофотофонодокументов им. Пшеничного.
Вернуться в освобожденный от немцев город. Греться и танцевать у буржуйки, ходить в детсад ради картошки, смотреть, как меняется город, и ждать победы. Киевлянка Ирина Вышеславская вспоминает детство в послевоенном Киеве.
— Война еще не закончилась, в город пока не пускали. Но отец был военным корреспондентом и с фронта посылал в Союз писателей отчаянные письма, умоляя разрешить его семье вернуться. Наконец разрешение было получено.
Мы с мамой целый месяц ехали из Казани в Киев в телячьем вагоне с распахнутыми в пространство дверями. Вагон был забит чемоданами и узлами, и возвращающиеся жили в импровизированных норах среди этих узлов.
Мне четыре года, передо мною наш дом — Ралит, номер 68 по улице Ленина. На первом этаже первого подъезда со двора ждет наша ограбленная комнатка. Сам дом огромный, мрачный и пустой. Не было электричества, воды, ничего не было.
А где же обещанные мамой девочки-подружки? Их нет. Мы приехали одними из первых. Почти все квартиры открыты. На полу сквозняк шевелит бумаги. Во время оккупации дом занимали немецкие офицеры.
Постепенно дом начал наполняться людьми и в конце концов переполнился. Были заняты не только квартиры, но и все подвалы. А в последнем парадном, со стороны Тимофеевской, люди жили прямо в подъезде.
Однажды с кучей узлов и чемоданов во дворе появилась мамина довоенная приятельница — поэтесса Татьяна Волгина с сыном Женей. До войны она жила в прекрасном доме на Большой Подвальной. Уехав в эвакуацию, просто закрыла квартиру на ключ. А квартира была наполнена старинной мебелью, посудой, вазами и всем тем, что теперь называют антиквариатом, а в те времена —«старорежимной роскошью».
Теперь квартиру занял какой-то негодяй, который не только не пустил в нее Таню с ребенком, а еще и шантажировал ее дворянским происхождением. Волгина пришла с вещами во двор писательского дома. Ей просто некуда было деться. Мама взяла их к нам. Папа был еще на фронте. В нашей комнате на 18 метрах мы все поместились. Так я приобрела названого брата Женю Волгина.
К тому времени мы уже «обустроились». Кто-то помог принести железную складную кровать зенитчиц с крыши. Еще у нас была буржуйка. Она стояла посреди комнаты, и труба ее тянулась по потолку в окно. Буржуйка — это главный домашний очаг, как в замках огромные камины, как в хатах большие удобные печи.
Вокруг буржуйки шла наша жизнь. Мы грелись возле нее, готовили еду, ставили чайник. К вечеру грели на ней кирпичи и клали в кровать, чтобы немного согреться. Холод был страшный. Мне запрещалось ходить в дальний угол возле окна — там был иней.
С улыбкой вспоминаю свои первые уроки танцев! Мама учила меня танцевать возле буржуйки, чтобы согреться. Тепла не всегда хватало даже на расстояние в два метра. Зато я выучила вальс, чардаш и несколько задорных движений из гопака. Музыку заменяло мамино пение.
Еще до появления тети Тани и Жени Волгина я успела походить в детский сад в пятом подъезде нашего дома. Его устроили в одной из четырехкомнатных квартир. Мама говорила, что отдали меня туда из-за картошки.
Но ее не помню. Зато помню другое: один мальчик резко отличался от всех нас. Он был очень хорошо, даже нарядно одет. И каждый день приносил в садик шоколадные конфеты. Сам шоколад не вызывал в наших невинных душах никакой зависти — мы просто не знали, что это такое.
Но шоколадки имели восхитительные блестящие обертки! Вот их он нам давал. Когда начиналось поедание шоколада, мы все выстраивались в очередь в нетерпеливой надежде — а вдруг повезет! И мне несколько раз перепали эти мятые чудные бумажки. Удовольствие заключалось в том, чтобы разглаживать их ногтем. Фамилия мальчика была Пестун, и он был сыном какого-то начальника. Я показывала маме бумажки и спрашивала, что это. Она рассказывала про довоенное лакомство — шоколад.
Каждый вечер мама подшивала мне самодельную обувь, которую сшила из тряпок. Но специальных ниток для подошвы у нее не было, а обычные за день стирались и рвались, и мама терпеливо шила все заново. По-моему, именно из-за этой обуви я и перестала ходить в детсад. Состояние, в котором мы тогда находились, нельзя назвать бедностью. Это была полная нищета.
Но постепенно жизнь налаживалась. Союз писателей выделил семьям участки в Ирпене, прямо в пойме реки, напротив Дома творчества, для посадок спасительной картошки. Мы после Казани были привыкшими и бодро ездили окучивать наши грядки. Картошка зацвела милыми, слегка фиолетовыми цветами. Мама очень любила эти цветы. Говорила, что они не хуже роз и пионов. И правда, у этих цветов изысканный рисунок форм, как на средневековых гравюрах.
Тетя Таня Волгина не могла бороться с захватчиком ее квартиры, но через Союз писателей продолжала хлопотать о том, чтобы ей хоть часть вещей отдали. И она победила! Этого типа обязали отдать вещи. Отдал он, конечно, малую часть, но так в нашей комнате появился настоящий старинный резной стул. Мы называли его «трон» и постоянно спорили с Женькой, кому на «троне» сидеть за обедом.
Кроме стула, мерзавец отдал еще много всякой мелочи: старую одежду, несколько чашек, вазочек и прочее. Все это было уложено в большой сундук. И представьте картину: мама и тетя Таня, две молодые исхудавшие женщины тянут этот сундук вниз по улице Франка, от Большой Подвальной до Ленина. А на сундуке сидим мы с Женей, в восторге хохочем и болтаем ногами!
Сундук поставили в «холодный угол» у окна и запретили нам туда приближаться. Но иногда нам удавалось вытащить оттуда неожиданные вещи: страусиное перо, кусочек кружева или мельхиоровый ножик для разрезания бумаги. Мы жили с Волгиными до 1946 года, когда им дали жилье в подвале возле пятого подъезда. Кажется, получить его помог Максим Рыльский, который немного опекал тетю Таню.
В 1944 году уже расчищали Крещатик. Настроение было у всех приподнятое. Наша армия наступала. Вот что писала в дневнике моя мама Агнеса Балтага:
«22.10.44
Вечер. Груды развалин на фоне пылающего заката. Веселый неуемный ветер. На Крещатике кипит работа. В мире война, но нельзя ждать, когда она кончится. У доски, на которой висят фото ударников Крещатикстроя — толпа. Дети подводят друг друга: «Смотри». На фото мальчик, ученик 3-го класса, работает постоянно с матерью на Крещатике. Выполняет норму на 100 процентов. Славная мордочка, подстриженная челка, матросский воротник.
Работают немцы. Еле движутся. Физиономии злые, угрюмые. Есть очень молодые, мальчики совсем. Оголены до пояса. Тощие».
Я любила сидеть на подоконнике нашего окна. Это был первый этаж. За окном немцы, которые занимали наш дом во время оккупации, посадили кусты сирени. Один куст сохранился до сих пор! А тогда их было несколько.
Через дорогу, на месте дома №66, была гигантская руина. Страшная такая, в некоторых местах обугленная. Вскоре пленные немцы начали ее расчищать, а потом и строить. Дом №66 построен немцами. Работали там очень юные пленные, почти мальчики. Они были такие тощие и несчастные, что наши женщины им иногда давали что-нибудь съестное.
Первый этаж — это наше везение. Все еще не было воды, ее носили ведрами из единственного крана на границе между двумя дворами — нашим, шестьдесят восьмым, и семидесятым. Там же находился «туалет», вернее выгребная яма, куда сливали «параши». Большие городские дома полностью парализуются в такие времена. В селе это легче переживать.
Весна 45-го все заполнила собою. В то время большую роль на улицах играли репродукторы. В определенные часы собирались целые толпы слушать последние известия. Все напряженно ждали, а дома обсуждали взятые нашей армией города. Бои шли тогда за Польшу.
Но как ни ждали, победа оказалась неожиданной. Как гром среди ясного неба, она потрясла всех. Никто не мог усидеть дома — бежали в сторону Крещатика. Но возле оперы толпу остановили милиция и военные. Слишком много людей, может быть давка. А репродуктор что-то все время кричит, разрывается. И все кричат. Кто-то поет, кто-то целуется. Вдали пушечные выстрелы. Это, наверно, салют, но нам не видно. Так прошел этот день. Все были уверены, что теперь жизнь изменится, и она действительно изменилась.
Наконец вернулся папа. По окончании войны корреспондентов не демобилизовали. Еще два года продолжали выходить военные газеты и служить их сотрудники. Но нам повезло: папину газету «За нашу победу» перевели в Киев. Ему приходилось ходить в редакцию на Кловском спуске по глухой тропинке среди развалин. Район был глухой и опасный, а в Киеве развился отчаянный бандитизм. Рассказывали про банду, которая убивает прохожих ударом молотка по голове, а потом грабит.
Вскоре после возвращения папа повел меня смотреть «Помпею». Что такое Помпея я не знала, а спрашивать стеснялась. Мы спустились по Ленина к Крещатику, который все еще лежал в руинах, но уже был немного расчищен. Углубились по тропинкам в развалины между камней и обломков. Папа сказал: «Это наша Помпея». Мы еле выбрались оттуда, чуть ноги не сломали. А потом на том месте вырос Пассаж.
И опять по тропинкам полезли в гору, пока не оказались возле Софии. Вошли во двор. София была открыта, двери распахнуты. Весь пол усыпан осколками кирпичей и камнями. И вдруг я подняла голову и увидела Оранту!
Ее ничто не тронуло. Она возносила руки над хаосом, развалинами Крещатика, над людьми и деревьями, над всем Киевом. И надо мной. Я видела, как поблескивают в луче света большие глаза Оранты. И мне вдруг стало хорошо и спокойно.
Понравилась статья? Поблагодари редакцию!
Больше историй из детства: Лимонад, просвирки, гонки: детство на Соломенке;
Со сталькой и опарышем: первая рыбалка и детство на Подоле;
Покерфейс змалечку та прогульні навички: дитинство на Борщагівці;
Грозные гицели, слободка и собаки: детство на Батыевой горе;
Лагерь с котиком и танцами: детство в Конча-Заспе;
Трамвай с «колбасой» и шикарные туфли: детство возле Прорезной;
За керосином, вещами и пирожками: детство возле Сенного;
По соседству с Амосовым и Голодом: детство на Красноармейской;
